Студенческие игры. Часть 3. Разговорщики / 5 Марта 1932 / История Ульяновска / Годы и люди

Формально рабочим был и отец другого члена группировки – восемнадцатилетнего Николая Алексеевича Каравашкина. Однако, по сведениям чекистов, он тоже являлся церковником, да к тому же закоренелым, каким только и мог быть староста храма. Мало того, на момент разоблачения сына, Каравашкин - старший держал в Мелекессе что-то вроде постоялого двора, где останавливались крестьяне, приезжавшие в город в базарные дни. Неудивительно, что при таком родителе Николай был исключен из комсомола и из техникума за срыв производственной практики и проведение антисоветской деятельности среди студентов.

Третьим «заговорщиком» оказался ровесник бывшего студента и комсомольца Константин Павлович Чихалов. Тоже потомственный пролетарий, на чью семью в ОГПУ компромата не было. Но зато таковой имелся на самого Костю, попавшегося на краже валенок и за это судимого.

Самым старшим в кампании был Дмитрий Николаевич Шокуров двадцати одного года от роду. Он оказался единственным, в чьей биографии до момента разоблачения не нашлось ни одного темного пятнышка – тоже происходил из рабочих, имел среднее образование и даже с 1926 года состоял в комсомоле.

Все четверо, по сведениям чекистов, «в бытность учащимися в техникуме, проводили среди студентов систематическую антисоветскую деятельность, деморализовали трудовую и учебную дисциплину, срывали производственную практику. Будучи на производственной практике, вели среди крестьянства, в частности, колхозников, агитацию о том, что колхозы никакой пользы крестьянству не дадут, что из них нужно уходить.

В среде учащихся Землеустроительного техникума указанная группа лиц на всем протяжении насаждала пораженческие настроения, доказывая на каждом шагу неизбежность возникновения скорой войны с Японией и, в связи с этим, падение Советской власти».

В конце 20-х и все 30-е годы ХХ века взаимоотношения между СССР и милитаристской Японией, как тогда называли нашего дальневосточного соседа, были крайне напряженными и носили характер «горячего мира». Несколько раз дело доходило до серьезных вооруженных конфликтов, едва не вылившихся в полномасштабную войну, которую, как оказалось, с нетерпением и ждали некоторые советские студенты.

Комната № 13

Свое вступление на скользкий контрреволюционный путь Алексей Филатов связывал с Николаем и Верой Каравашкиными, с которыми он познакомился в техникуме. Брат и сестра, как и он сам, были мелекесцами, так что сначала их отношения складывались, как чисто земляческие.

Приезжая домой на побывку, Алексей обязательно наведывался к родителям новых друзей, рассказать об учебе, об их общем студенческом житье-бытье, ну и так, о жизни вообще. Как и любых родителей, Каравашкиных в первую очередь интересовало, как и чем их чада питаются. Рассказы гостя на эту тему выходили грустными, и слушая их, мать с отцом обычно начинали охать и причитать. Мол, как же так? Как же можно держать деток впроголодь-то? Мол, прежде такого не было: и продуктов хватало, и стоили они дешевле. Да и вообще жилось всем лучше.

Эти родительские настроены передавались и Вере с Николаем. А через них «заразился» и Филатов. «Я тоже сбился с правильного пути действия и сошел незаметно для всех на путь вредный, тормозящий нашему социалистическому строительству», – каялся Алексей следователю.

Однако, дело, возможно, было не только в этом. Может быть, некую мистическую роль в его идейно-политическом разложении сыграла и комната общежития, в которой обитал студент. Точнее, не сама комната, а ее номер – тринадцатый. Во всяком случае, эта цифра часто фигурирует в показаниях свидетелей. Именно здесь, за дверью с несчастливым номером, Алексей и вел свою «систематическую антисоветскую деятельность», главной темой которой была политика – колхозная, промышленная и… международная.

«В феврале месяце 1932 года в общежитии техникума, в комнате № 13, в присутствии студентов Петрова, Уварова, Лесного, Фролова, Коновалова и других, Филатов говорил: «У нас в районе колхозники, оставшись голодными, ходят по миру и просят милостыню, скот в колхозах дохнет. Имеющийся совхоз совсем развалился. Колхозники бегут от голода на заработки в город. Рабочая сила в деревне совсем не остается, и весной некому и не на чем будет работать. В результате чего мы в 1932 году останемся голодающими», – со знанием дела вещал доморощенный «эксперт». Весенне-посевная кампания сорвется, уверял он, потому что нет тягловой силы, а тракторов еще из-за границы не прислали. «Сталинградский тракторстрой стоит в виде одних стен. Нет также семян для посева, так как их все вывезло государство и израсходовало на военные нужды на Дальнем Востоке. В стране – полная разруха, ничего не построено, хлеб на 50% сгнил на полях, скот подох, в стране нет сырья», – важно утверждал Леха,

«С ученым видом знатока» в пух и прах разносил он не только колхозную, но и государственную промышленную политику в целом: «У нас в стране по газетам много строят, а в результате нет ничего. Идет только одна разруха. Наметили вторую пятилетку. Но я против этой второй пятилетки, – радикально решил ее судьбу семнадцатилетний землеустроитель. И тут же дал задание правительству: «Надо сначала обуть население, а потом строить вторую пятилетку». Хотя, из нее «все равно ничего не выйдет, так как придет японец и все равно всех разгонит. К тому же мы в первую пятилетку сидим голодные, а во вторую, тем более, потому что раз у нас нет сырья, то нам нечего строить фабрики и заводы, так как они все равно будут стоять».

Разобравшись с внутренними проблемами, Леха переключался на международную повестку. «Мы не хотим войны, – рассуждал он, будто член правительства, а то и ЦК. – Но посылаем войска на границу Манчжурии для того, чтобы в нужный момент натравить японцев на войну, так как сам Сталин ждет этого, потому что все равно нашей стране крах.

Дожить бы только до весны, а там придет японец, он им покажет пятилетку! Только пятки засверкают, – злорадно предрекал Филатов. – Жить нам осталось только до весны, а там с японцами воевать заберут». И снизив голос почти до шепота, делился «секретной информацией»: «Мой хороший знакомый из Мелекесса поехал на Восток и никак не может выбраться оттуда, потому что не ходят пассажирские поезда, а идут поезда исключительно с военным грузом и войсками для войны с Японией, и как только СССР начнет войну с Японией, так большинство рабочих и все крестьянство будут воевать против советской власти».

Самое удивительное, что Филатову, разинув рты, внимали не только его сверстники, но нередко и те, кто был гораздо старше юного стратега. А тот, не ограничиваясь теоретическими рассуждениями, призывал однокашников к активным практическим действиям.

«Скоро студентам будут давать 400 граммов хлеба, а рабочим совсем не будут, потому что СССР ждет нападения империалистических стран, и все продукты питания берегут для войны, – вещал доморощенный предсказатель и призывал товарищей не ходить на занятия до тех пор, пока их не накормят. «И чего только смотрят студенты, не сделают бунта? – Удивлялся он. – Ведь их так плохо кормят, а они молчат. Возьмем, к примеру, хоть нашу комнату. Мы только поговорим между собой, а сделать ничего не можем».

Эти политпосиделки в тринадцатой комнате продолжались с начала февраля по начало апреля, пока обитатели общежития не разъехались на производственную практику. Путь Филатова к месту назначения пролегал через Чебоксары. Прогуливаясь по городу, группа практикантов, в которой был и Алексей, оказалась возле чувашского педагогического института. Увидев вывеску учебного заведения, юный златоуст, видимо, уже привыкший к почтительному вниманию, и тут не смог удержаться от язвительной реплики. «Ишь ты! – Как будто удивленно воскликнул он. – Институт! Чуваш просвещают! Да их не грамоте надо учить, а лапти да веревки плести». А когда на крыльцо вышла институтская сторожиха, он обхамил и ее, обругав матом на чувашском языке.

В середине октября, по возвращении студентов с практики, посиделки в тринадцатой комнате возобновились, и вновь на них солировал Филатов: «Студентов скоро совсем будут кормить, как свиней, а они будут с себя все продавать и ходить в одних кальсонах без стыда, а учиться будут, так как надо кончать техникум», – будто стыдил он товарищей, никак не желавших бунтовать.

Смерть Сталину!

Комсомолец Дмитрий Шокуров до поры до времени слыл в техникуме ярым противником всех контрреволюционных элементов, пока однажды не проявил-таки свое антисоветское нутро, влившись в ряды землемеровских «оппозиционеров». Случилось это в марте 1932 года, когда он получил письмо от родных. «Мне пишут, что Фабзавуч при фабрике не работает, так как все сидят голодные», – делился Дмитрий нерадостными вестями из дома. И если бы только фабзавуч! Родня писала, что фабрику, на которой до поступления в техникум работал и сам студент, и где продолжал трудиться его отец, сняли с пайка, и теперь все они обречены на голод. В ответ рабочие забастовали, требуя выплатить зарплату и улучшить продовольственное снабжение. «И сразу, небось, нашли и привезли продовольствия, снабдили рабочих, – с воодушевлением рассказывал Шокуров и делал вывод, – вот теперь и нам надо нажимать на них. Только тогда и жить можно будет… А то мы здесь уже голодаем, едим силос с червяками в столовой № 10… Вот до чего довела сталинская политика. Не мешало бы все эти проклятые совхозы, колхозы, разогнать, а Сталина свергнуть и поставить его вон в техникум в качестве сторожа», – рассуждал Шокуров под впечатлением вестей из дома. А присутствовавший при этом студент Шаблин, добавил: «Нет, не в сторожа его. Он этого не достоин. Его нужно расстрелять». «А перед этим раздеть и нагишом, без штанов провести по всей Москве», – развивал идею приятелей будущий советский специалист Косичев.

Вскоре после этих разговоров Шакуров написал родителям письмо, содержание которого тщательно скрывал. Он лишь намекал, что сообщил на свою бывшую фабрику о том, как голодают студенты и настойчиво предлагал товарищам подписаться под этим посланием, потому что «всем лучше поверят», а подписантам за это ничего не будет. С такими предложениями он обращался, в частности, к сокурсникам Бездомнову и Александрову. Но те отказались и в итоге ни одной подписи Дмитрий так и не собрал.

Но его уже, что называется, несло. «Эх, выиграть бы хоть тысяч 10! Я бы напился пьяным, пришел бы в техникум, изорвал бы комсомольский билет и бросил бы им в морду! – поделился он с товарищами своей мечтой. И добавил: «Только бы началась война. Все против будут, и не пойдут за них воевать». Кто-то заметил, что при мобилизации сам мечтатель, как комсомолец, попадет под нее одним из первых. «А вы думаете, мы из дураков? – Тут же отбрил скептика Дмитрий. – Мы сразу перебежим на ту сторону!». И обернулся к сокурснику Макарову: «Так что ли, Ваня?». Но тот благоразумно промолчал.

Вскоре начался набор студентов в военную школу, но Шокуров от участия в нем увильнул: «Нечего идти в эти школы, все равно советская власть не просуществует до того времени, пока новички выучатся», – объяснял он свой отказ от картеры военного.

Как-то на уроке обществоведения, недавний комсомольский активист, а ныне потенциальный предатель заявил: «Если бы было в моей власти все, то я бы сейчас написал приказ о разгоне колхозов, а Сталина на два года посадил бы в тюрьму».

«А я бы приказал расстрелять его», – поддержал товарища студент Иван Шаблин.

Около двух часов дня 5 марта 1932 года в Москве было совершено покушение на советника германского посольства фон Твардовского, ехавшего на автомобиле из диппредставительства домой. Выстрелами из револьвера злоумышленник легко ранил дипломата в шею и руку, после чего был задержан и обезоружен сотрудником ОГПУ и проходившим мимо рабочим.

Происшествие вызвало много разговоров, в том числе и среди ульяновских студентов. Во время одного из таких обсуждений Шокуров заявил: «Скорее бы убили Сталина, что ли, все бы был какой-нибудь переворот». «Сталину и другим главным хорошо выдумывать, они сыты. А вот накормить его – Сталина, нашим силосом, он бы по-другому запел… Или вместо Сизова сделать сторожем техникума», – рассуждал он в другой раз, рассматривая портрет вождя.

Одновременно с политическим разложением бывшего активиста, шла и его бытовая деградация: все чаще Шокуров становился зачинщиком дебошей и драк в столовой, пропускал занятия в техникуме, совсем забросил общественную работу.

Хождение в народ

В отличие от своего земляка Филатова, Николай Каравашкин на «международный уровень» не лез, предпочитая просвещать сокурсников на актуальную для них тему «временных продовольственных затруднений» и причины таковых. А чтобы до полуголодных товарищей смысл его рассуждений доходил лучше, он сопровождал их «наглядной агитацией»: из поездок к родне в Мелекесс Колька всегда привозил белый хлеб, масло и другие продукты, которые поедал в гордом одиночестве. Заем, уже сытым, приходил вместе со всеми в столовую, где демонстративно не притрагивался к тамошней пище. «Вот чем нас кормят, студентов, как свиней – одним силосом», – говорил он, брезгливо отодвигая от себя тарелки. Потом забирал свою хлебную пайку и демонстративно уходил, вздыхая с показной горечью: «Да разе дома я стал бы есть такой хлеб? И голодом не морят, и до сыты не кормят».

Раздеваясь каждый вечер перед сном, Каравашкин демонстрировал соседям свое рваное нижнее белье, сопровождая этот стриптиз ехидно-насмешливым комментарием: «Вот, смотрите, до чего дошел рабочий класс, даже кальсон не стало, и взять негде».

А однажды, во время проработки студентами постановления ЦК ВКП(б) о запрещении принудительного обобществления скота, Каравашкин громко заявил, будто у них в Мелекессе скот отбирают даже у рабочих, что было откровенной ложью, в чем Николая тут же и уличили, однако он нисколько этим не смутился.

В апреле студены-землеустроители разъехались на производственную практику. Каравшкина вместе однокурсником Лесновым и руководителем практики Фоминым направили в деревню Висяга Порецкого района чувашской республики. Ехать было не очень далеко, однако обладатель рваных кальсон изрядно достал спутников матерными разговорами о том, что «отцу паек хотели снизить, и так уж голодный. Одни у нас жируют, жрут белый хлеб, а другие мрут с голода. Хлебозаготовки опять нас оставят голодными, без хлеба. И вот, чтобы все эти дыры заткнуть, выдумали колхозно-совхозную торговлю», – со злостью рассуждал он, нисколько не смущаясь тем, что одним из тех, кто жировали и жрал белый хлеб, был он сам.

Тему социального неравенства по-советски практикант продолжал развивать и прибыв на место. Крестьяне, особенно молодежь, с интересом слушали городского образованного парня, который авторитетно утверждал, что «в городах голодуют. Часть членов партии едят пшеничную муку. Сыты только те, которые сидят в качестве заправил, вроде директоров. А те, которые находятся на производстве, они ничего не получают. Партия не слушает масс, оторвалась от масс. Вот будут хлебозаготовки, опять будем голодать. Совхозно-колхозная торговля разрешена ввиду того, что нигде ничего нет, и она будет из себя представлять сплошную спекуляцию… Хлеб с крестьян берут, а куда девают, не известно. Народ голодает. Вот, возьмем к примеру, наш Мелекесс. Весь город голодует, потому что пуд муки стоит 30 рублей. Неужели все это пожирает одна только Красная Армия?». «Вот скоро дадут план хлебозаготовок, и достанется вам. Пора действовать», призывал юный землемер. И действовал сам.

Организовав вокруг себя местных бузотеров, Колька повел их на штурм… ульев и кражу меда. Однако, попытка не удалась, видимо, пчелы сумели отбиться. Поэтому в дальнейшем ватага принялась опустошать чужие сады и огороды, растаскивая яблоки и овощи.

Осенью практика закончилась. К 10 октября будущие землеустроители вернулись в Ульяновск и, видимо, уже отвыкший от белого родительского хлеба с маслом, Николай продолжил борьбу за сытый студенческий быт, как всегда обильно приправляя таковую жирным слоем отборной матерщины в адрес советской власти.

При этом Каравашкин понимал, что его кипучая деятельность на этом поприще может иметь печальные последствия, и, как умел, страховался. Так, по возвращении с практики, он пригрозил всем, кто был с ним в Висяге: «Если, кто осмелится сказать обо мне что-либо, получит финским ножом в бок». Однокурсники знали, что это не пустые слова: с первых дней учебы Николай не блистал дисциплиной и был известен, как зачинщик многочисленных драк. А во время одной из них даже пытался пустить в ход нож, ударив им студента Коновалова. Однако, в тот раз обошлось, но вот как получится в следующий? В общем, до поры до времени ребята молчали. Даже из числа активистов, которых люто ненавидел четвертый участник «вскрытой» группировки – Чихалов.

ИРА

У некоторых граждан, отсидевших положенное в местах, не столь отдаленных, и в память об этом украсивших свои тела соответствующими статусу татуировками, среди прочих «узоров», встречается короткая надпись: «ИРА». Однако это вовсе не имя любимой девушки, а аббревиатура, которая расшифровывается так: «Иду Резать Актив».

Не известно имелась ли такая наколка у студента землеустроительного техникума Константина Чихалова, но если бы и имелась, то носил бы он ее по праву. «Я этот актив терпеть не могу», – говорил Константин о сокурсниках, активно участвовавших в общественно-политической жизни учебного заведения. «Бросьте вы этим заниматься, вести политику! На это у нас есть актив! Вот пусть он и работает!», – обычно выкрикивал из он «партера» во время разного рода мероприятий, а над самими активистами насмехался и даже угрожал им, например, комсомольцу Михайлову. «Ты что же, хочешь заниматься доносами? – Грозно поинтересовался у него как-то Чихалов. – Смотри у меня, если меня исключат из техникума, то я тебе в темном углу нож в бок всуну, и еще кой-кому, кто осмелится это сделать. Теперь время такое, просижу один месяц, а там и опять свободный».

Возможно, веру в собственную безнаказанность Косте внушил случай, когда год назад он попался на краже 35 пар валенок. За это студенту грозило исключение из техникума и даже срок. Однако с учетом пролетарского происхождения, вор отделался легким испугом и не только не сел, но и продолжил учебу.

Когда сокурсники спрашивали его, отчего он так не любит товарищей-активистов, незадачливый похититель казенной обуви обычно начинал кричать, что у него ничего нет. Что хлеба дают мало, что все дорого и что с рабочих дерут за все втридорога. Впрочем, говорил он об этом не только в узком студенческом кругу, но и открыто – на занятиях. Так, во время одного из уроков политэкономии, Чихалов заявил: «Вот какая настала тяжелая жизнь – ничего нигде нет, и кооперации ничего не дают. А если дают, то только ударникам, и то по баснословным ценам». В ответ же на возражения со стороны нелюбимых им активистов, что он сознательно преувеличивает и раздувает имевшиеся трудности, Константин буквально взорвался: «Разве неправда, что в колхозах жить плохо, что крестьян в них загоняют насильно, а те бегут из колхозов! Если бы сейчас где-нибудь в деревне вспыхнула бы забастовка, я бы первый принял в ней участие!».

Виноват во всем происходящем, по мнению Чихалова, был Сталин и его партия. «Вот если бы сейчас страной руководил Троцкий, то все пошло бы совсем по-другому», – поделился как-то Константин очень непопулярными в то время мыслями со студентом Волковым. Единственную надежду на изменения к лучшему, будущий землеустроитель тоже видел в близкой уже войне с японцем, который «по правильному почистит СССР» и сразу всем станет легче.

В общем, в техникуме, по словам допрошенных учащихся, Чихалов считался «разложившимся элементом, не имеющим ничего общего со студенческим коллективом».

Поначалу в антисоветской группировке числился и пятый элемент по фамилии Алтухов, «имевший связь» с так называемой «англичанкой» – жительницей Ульяновска Егоровой. По информации чекистов женщина была «религиозной фанатичкой и антисоветской личностью», за что и была в конце концов арестована. Однако в ходе следствия выяснилось, что Алтухов хоть и бывал у Егоровой раза три или четыре, но исключительно для того, чтобы брать уроки английского языка, и что во время этого их общения, «англичанка» действительно пыталась «производить воздействие на Алтухова в сторону обработки его в антисоветском духе». Однако ученик на эти провокации не поддался, дав понять учительнице, что с ним такое не пройдет. А поскольку больше никакого компромата на Алтухова отыскать не удалось, он был исключен из списка подозреваемых «за недостаточностью фактов его антисоветской деятельности».

Слово – не воробей…

Что же касается остальных фигурантов, то их обвинили в проведении систематической агитации среди студентов и в разложении трудовой и учебной дисциплины, хотя никто из них никакой вины за собой не признал. Шокуров, например, заявлял, что его антисоветские выпады были просто шутками. Примерно так же оправдывались и остальные. Тем не менее, следствие сочло их действия, точнее, разговоры групповыми, а преступную связь между обвиняемыми – установленной. «Филатов вместе с Каравашкиным ездили в гор. Мелекесс, бывали там друг у друга, и в бытность в техникуме, между ними наблюдалась теснейшая связь во всех отношениях. Свои антисоветские взгляды они взаимно поддерживали.

Шокуров, будучи на производственной практике в Мелекесском районе, и узнав о том, что Каравашкина из Чувреспублики с практики выгнали за разлагательскую деятельность, взял его к себе в качестве рабочего земотряда. Наконец, факт их постоянного совместного пребывания в бытность в техникуме, свидетельствует также о теснейшей связи и общей антисоветской деятельности между указанными лицами», – констатировали чекисты.

Все четверо были арестованы и содержались под стражей в Ульяновском изоляторе, ожидая передачи их дела на рассмотрение Тройки Полномочного Представительства ОГПУ.

Как сложилась дальнейшая судьба, так и не состоявшихся землеустроителей, не известно.

Источники:

ГАНИ УО Ф. 13, оп. 1. Д. 1062. Л. 145-155.

https://kartaslov.ru/книги/Евгений_Горбунов_Восточный_рубеж_ОКДВА_против_японской_армии/2

Владимир Миронов

Темы: Происшествия Образование

Поделиться в социальных сетях